Я увидел позавчера «Гернику». Первое впечатление: рваная бумага. Причём совершенно мусорная газетная бумага. И не о том вовсе речь, как война и фашизм (якобы воплощенный в воющей лошади или искаженном быке) уничтожили человеческий мир, жизнь подвергнутых бомбежке людей. Нет, ужас не в том. Ужас в том, что мир, сам мир стал бумажным, и люди в нём бумажные... Просто состоящая из черных, серых и белых листов картона аппликация, и в этой аппликации возможным становится что угодно: самые уродливые формы. С бумажным человеком можно проделывать любые вещи: разрезать, комкать, жечь... Самое неприятное во всей этой истории, что Пикассо говорит правду, он как Ницше констатирует: Бог умер потому, что вы давно сами умерли. А с мертвыми можно распоряжаться, как с мусором. Вот и конец истории, полная деконструкция бытия.
Сам Пикассо, впрочем, с его эстетическим всемогуществом вынесен за пределы этого «бумажного мира». Он занимает позицию пророка и свидетеля Судного дня, как-то не очень сокрушаясь об обречённых. Правда, его «Герника» пропитана ужасом, тем ужасом, который исходит от картин гойевского Дома глухого, с водоворотом ведьм, втягивающим в себя испуганную женщину с младенцем на руках. Но Гойя не просто свидетель мучительной инфернальности происходящего — он и участник этого водоворота. Пикассо — нет. В Центре королевы Софии была целая выставка Пикассо. Одна картина «гениальнее» другой: безошибочное чувство ритма, колорита, игра красками. Непревзойденное мастерство. И всё более углубляющаяся бессодержательность. Впадение в великолепный дизайн по какому угодно поводу: любви, материнской скорби, смерти. Это деконструкция объятий влюблённых, доводящая страсть до чистой физиологии, до какого-то совокупления креветок.
Подумалось: Пикассо — это такой своеобразный анти-Моранди. Последний невероятным каким-то усилием пытается вернуть миру содержательность. И вот тут главное открытие, главный прорыв. Моранди после деконструкций Пикассо и прочих записных авангардистов обнаруживает, что эту содержательность, целостность бытия невозможно обосновать в идеологическом поле (действительно, все попытки провалились, привели к распаду и гниению — это, собственно, и фиксирует Пикассо). И Моранди отчётливо избегает всякой идеологии, всякой «литературности». Целостность бытия восстанавливается за пределами идеологии — в творческом тяготении красок, в самой животворящий ткани мира, аналогом которой на его картинах выступает цвет.
