«Моральное самоопределение связано с автономной волей», говорит П.В. Резвых, разбирая «Критику практического разума» Канта. Я с интересом прослушал обстоятельный и подробный разбор «Критик» кенигсбергского мыслителя (где-то 25 часов лекционного времени). И если все то, что касается рассудка и чистого разума в отношении теоретической деятельности вызывает откровенное восхищение[1], то этические и эстетические идеи Канта кажутся далеко не очевидными.
Философ понимает под свободой (без которой моральный выбор[2] невозможен) не свободу выбора, а способность самоопределения в отношении регулирующего принципа, делающего индивида автономным от бесчисленных детерминаций социальным и психо-физиологическим. Спору нет: свобода воли – видимость, поскольку любой выбор обусловлен самой формой выбора[3]. Но несвободой является и подчинение себя любому рационально обоснованному долженствованию. И то, что это долженствование имеет не содержательный, а алгоритмический характер, сути дела не меняет.
«Поступай так, чтобы максима твоей воли могла в то же время иметь силу принципа всеобщего законодательства», - пишет Кант в «Критике практического разума».Согласно философу,подлинно нравственным может быть лишь такое твое установление или действие, которое ты согласился бы считать справедливым и по отношению к себе самому, от кого бы оно ни исходило. В этом смысле нравственный принцип Канта носит кардинально демократический характер, отменяя любые привилегии, вызванные, в том числе, и принципиальной несхожестью индивидов[4]. «Никакая мораль <то есть – опять уточняю – нравственность – А.М.> не может основываться на исключении, - говорит вслед за Кантом Резвых. - Потому что, основываясь на исключении, она паразитирует на норме». Это, разумеется, чисто рационалистический подход, игнорирующий то обстоятельство, что все живое и уникальное, собственно, и представляет собою «исключение», от нормы отклоняющееся и как бы на ней «паразитирующее».
Очень характерным является пример применения кантовского императива, который рассматривает Резвых. Может ли, в частности, быть нравственным обман, на который приходится нам пойти, дабы не навредить другому человеку? Согласно кантовскому принципу, - нет. Поскольку, если признать таковой допустимым и даже обязательным, то мы сами рискуем сделаться объектами подобного доброжелательного манипулирования со стороны окружающих. Более того, в обществе, в котором обман (хотя бы из самых лучших побуждений) узаконен, стирается различение между ложью и правдой, то есть нарушается нормативная основа всякой коммуникации[5]. Если смотреть на дело с рационалистической точки зрения, то подобные выводы неизбежны.
Проблема лишь в том, что сфера этики не может быть до конца рационализирована, поскольку характер поступка или побуждения принципиально индивидуален, более того, он становится нравственным или безнравственным в совершенно конкретных обстоятельствах. Чтобы это понять, достаточно вспомнить библейское жертвоприношение Авраама и все, что по этому поводу было сказано Сёреном Кьеркегором[6].
Вот конкретно мой случай. Месяца два назад у меня обнаружили онкологию. Естественно, я не сказал об этом моим очень уже пожилым родителям, отягощенным множеством хронических заболеваний и перестающих спать из-за малейшего беспокойства по поводу жизненных невзгод своего сына и внука. Раскрыть им истинное положение дел (конкретно им, в их сегодняшнем физическом и психологическом состоянии) означало бы пойти на огромный риск стресса, чреватого инсультом либо инфарктом. Во всяком случае, на долгие месяцы, а то и на все оставшиеся им годы мать и отец потеряли бы всякий покой, не имея никакой практической возможности как-то исправить ситуацию[7]. Которая, между тем, не столь уж катастрофична, поскольку диагноз мне поставлен на ранней стадии. Однако вдаваться в объяснение этих нюансов бесполезно. Потому что я хорошо себе представляю, какой ужас вызовет у них одно только слово «рак».
Воспроизводя в данном случае все рационалистические выкладки Канта, вытекающие из его категорического императива, я признаю их теоретическую элегантность, но совершенно не готов не только изменить свое идущее с ними вразрез решение, но и считать его безнравственным. Во всяком случае, мой «даймониум» не сигнализирует о моей неправоте. А его свидетельство я ценю выше любых рациональных доводов.
Этика основывается Кантом на автономии воли. Автономии от чего? Прежде всего от внешних, привходящих обстоятельств: всех форм биологических и социальных регуляций, то есть, в конечном счете от имманентного. Очевидно, что подобная автономия возможна лишь в случае опоры на что-то, имеющее основание в трансцендентном. Кант, однако, так не ставит вопрос, потому что в этом случае его автономная этика сделалась бы неотличимой от теономной. Традиционное же понимание теономии сводится к регуляции поведения человека запретами и нормами, прописанными в священных текстах. Двенадцатью заповедями, например. И далее предлагается следовать букве Закона. В этом случае, однако, человек опять же попадает под внешний контроль, ибо каждое содержательное предписание становится основанием «технологии безгрешности», избавляющей его от необходимости рисковать и, следовательно, принимать на себя ответственность за свои намерения и поступки. Как ни парадоксально, правильно я могу поступать только тогда, когда у меня нет абсолютной гарантии, что я поступаю правильно[8].
Категорический императив Канта освобождая человека от представлений о содержательнойнорме[9] и, имея чисто формальный характер, тем не менее подчиняет нравственный поступок определенной алгоритмической рациональности, то есть опять же чему-то имманентному. «Должен – значит могу», - так выходит по Канту. Яков Друскин говорил по этому поводу: «Должен – следовательно, не могу». И Друскин, как мне представляется, прав в том смысле, в котором мы обсуждали эту проблему выше.
Этика (в отличие от гетерономной морали) может быть только теономной, если, правда, не нагружать это понятие человеческими представлениями о якобы «откалиброванных» в священных текстах нормах, а иметь в виду, что в основе нравственного поступка так или иначе лежит не рациональное рассуждение, а трансцендирование. Или вера в то, что от нас принципиально не утаена возможность поступать правильно, повинуясь наитию, голосу совести или «страху Божьему»[10]. Именно поэтому мы и должны за свои намерения или действия отвечать.
1. Впрочем, и тут возникают вопросы, которыми задавались еще современники великого философа. Важнейший из них: а разве делая предметом созерцания свойства нашего разума, мы тем самым не придаем им статуса явлений? Между тем, анализируя когнитивные возможности человека, утверждая, что вне априорных форм чувственности и априорных категорий рассудка познание невозможно, Кант как бы забывает, что сведения об этих последних также доходят до нас, будучи пропущенными через фильтр тех же самых априорностей. То есть, мы не можем судить о том, каковы сами по себе наши познавательные возможности, а можем лишь что-то предполагать на их счет, основываясь на том, в каком виде они нам являются. Это обстоятельство делает всю грандиозную систему кантовских рациональных построений довольно зыбкой. Поскольку, откуда нам знать: не обходит ли на самом деле сознание (как вещь в себе) заградительные линии всяческих априорностей? Что если восприятие (не скажу созерцание) вне пространственно-временных форм все же некоторым образом возможно?
2. Оговорюсь: терминологически здесь может возникнуть путаница, поскольку Кант употребляет понятие мораль в том смысле, в котором я говорю о нравственности. То же, что я имею в виду под моральными ориентациями, у него имеет отношение, скорее, к легальным поступкам,то есть таким,которые санкционируются социумом, психикой, физиологией человека, короче говоря, имеют гетерономную природу.
3.В любом своем конечном действии я поставлен перед необходимостью что-то одно предпочесть чему-то другому. Скованный формой выбора, я не могу не выбирать: например, одновременно пойти направо и налево. И даже замерев на месте, все равно не могу избегнуть необходимости выбирать, поскольку выбор невыбора – тоже выбор.
4. Например, если исходить из этой логики, талантливый молодой музыкант или ученый должен был бы счесть безнравственным получение поощрительных грантов на свое образование, на том основании, что это ставит его в привилегированное положение по отношению к большинству людей, его способностями не обладающих. Ведь он вряд ли готов был бы поменяться местами с кем-либо из представителей этого самого «бесталанного» большинства.
5. Собственно, так оно и происходит в кризисных обществах, теряющих основы своей культурной регуляции.
6. Кантовский категорический императив (впрочем, будучи рациональной установкой,он и не может работать иначе) оперирует родовыми понятиями, которые в каждой конкретной ситуации могут наполняться совершенно разным смысловым содержанием. Например, понятие обмана может быть формализовано в теоретическом рассуждении, но при переходе к жизненной конкретике, мы сразу же сталкиваемся с его контекстуальной текучестью. Конечно, Кант потому и стремится обосновать этическое рациональным, что опасается впадения в нравственный релятивизм при погружении в эмпирию психологических состояний и бытовых ситуаций. Он хочет найти общие основания, которые позволили бы нам производить хотя бы внутреннюю нравственную оценку единичных стремлений и действий. Но также как в случае с Авраамом, конкретное и индивидуальное получает свое истинное истолкование не через сопоставление с общим и родовым, а только в свете адресации к Абсолютному. К сожалению, а может быть, к счастью, подобная адресация выходит за пределы доступного разуму.
7.С моей точки зрения в этой конкретной ситуации рассуждать о том, что воспоследует, если распространить принцип подобного «обмана» на все случаи человеческих взаимоотношений, и на этом основании прийти к логическому выводу, что срывать правду от престарелых родителей не должно – есть не что иное, как рационалистическое безумие, как раз и выводящее меня за пределы этического. Поскольку поступив так, я вместо живого голоса совести подчиню свое действие абстрактной идее, не учитывающей обстоятельства и интересы конкретных живых людей.
8.Обусловленность заранее прописанной нормой выводит субъекта за границы этического. Если мы точно знаем, как надо поступать, то уже не можем быть нравственными, поскольку любой наш поступок будет, соотносясь с должным, приобретать однозначную оценку, то есть как бы иметь свою конкретную цену. Но этический выбор по определению является бескорыстным, то есть таким, за который нам не платят никакой цены. То есть, мы не только не получаем никаких преференций, но даже не имеем возможности себя похвалить (то есть оценить). Нравственность начинается тогда, когда мы заранее не знаем, как надо, а неким образом здесь и сейчас откликаемся на ощущение, что надо именно так. И, разумеется, в отклике своем рискуем. Но именно этот риск и является залогом автономии и свободы воли индивида, то есть возможности быть этически ответственным. В ситуации с заранее известным ответом, не может возникать никакой ответственности, а есть только отбраковка на соответствие субъекта внешнему критерию, словно он деталь, проходящая или не проходящая отдел контроля качества на конвейере.
Впрочем, многие, в том числе считающие себя истинно верующими, полагают, что дело обстоит именно так. Потому-то одни и попадают в ад, будучи грешниками, тогда как праведникам уготован рай. Эта нехитрая модель, правда, сразу же начинает трещать по швам, как только мы вспоминаем о первородном грехе, то есть о неотменимой греховности каждого человека. Кроме того отбраковка на то и отбраковка, что она не позволяет «детали» каким-то образом вновь стать пригодной к использованию. Грешник же, как известно, может раскаяться, и снова обрести Божью благодать.
Кстати, Христа, если судить по евангельскому повествованию, постоянно обвиняют в том, что он нарушает Закон, например, исцеляет в день субботний. На что Он парадоксально отвечает, что пришел не нарушить, но исполнить Закон, как мне кажется, намекая на то что этот самый Закон (или иными словами Божья воля, или Истина) не может быть формализован в словесно выраженном предписании, в конечной норме, автоматически распространяемой на любого в любых обстоятельствах.
9. Которая, разумеется, релятивна и специфична для любого субъекта (будь то народ, как субъект исторического развития или отдельная личность).
10. Все перечисленные мною детерминации, что бы они ни значили, с очевидностью выходят за границы имманентного.
